Уловистые мормышки

Взялся разбирать свой архив, и наткнулся на эти фотографии, у которых — своя история...

В семидесятых годах работал я в журнале «Наш современник». Это были годы, на мой взгляд, его наибольшей популярности. На заседания редакционной коллегии съезжался со всей России цвет писательских дарований: Валентин Распутин из Иркутска, Гавриил Троепольский из Воронежа, Виктор Астафьев, тогда еще из Вологды, Евгений Носов из Курска, москвич Юрий Нагибин...

В ожидании, когда соберутся все, каких только историй не наслушаешься в кабинетах... Почти все из названных писателей были заядлыми рыбаками, о чем на долгие годы остались письменные свидетельства. Кому не памятны страницы одной из самых известных книг Виктора Астафьева «Царь-рыба». Помните, как смачно, иного слова не подберу, описан финал рыбалки в главе «Уха на Боганиде»?

«...Но вот пахнуло на берегу ароматом свежья, легким еще, но уже выбивающим слюну. А как растерла Касьянка максу, бухнула приправу в котел и уха вспухла, загустела, впитывая жир и луковую горечь, и куски рыбы как бы изморозью покрывались, и рыбьи головы сделались беззрачными, — таким плотным запахом сытного варева, допревающего на тихом пару, опахнуло людей, что ребятишки сплошь задвигали гортанями, делая глотательные движения, и не отрывали уж глаз от плавающего поверху белого, на большую осу похожего, пузыря нельмы — лакомства, которым дежурный, если захочет, поделится с ними. Втягивая воздух носами, артельщики орали друг дружке: «Башка кружится, вот как жрать захотелось!».

Ах какой обостренной ностальгией по минувшему, вспоминает о северной рыбалке герой одного из лучших рассказов Юрия Казакова «Осень в дубовых лесах», который тоже был нашим автором:

«... Потом я вспомнил Север, свои скитании по нему, и как я жил на тоне, и мы с ней (возлюбленной автора. — Ю.Л.) били зубаток в белые ночи. Рыбаки тяжко спали, посапывая и постанывая, а мы дожидались отлива и выходили на карбасе в море. Она беззвучно гребла, а я вглядывался в глубину, в клубки водорослей, разыскивая среди них очертания рыб. Я тихо подводил острогу и вонзал белое острие зубатке в затылок, напрягаясь, вынимал ее из воды, и она, брызгая нам в лицо, хищно билась на остроге, разевала ужасную пасть, свертывалась в кольцо и пружинисто распрямлялась, похожая на тритона. И потом, уже на дне карбаса, долго шуршала еще, вздрагивала и цеплялась за что попало мертвой хваткой...»

Шумно было в дни редколлегий в здании на улице Писемского. Когда по коридору прокатывались особенно громкие волны смеха, можно было не сомневаться: это вновь встретились и подначивают друг друга старые друзья, фронтовики Виктор Астафьев и Евгений Носов, мастера не только письменной речи, но и устного рассказа. Помнится одна из этих баек Евгения Носова, которую рискну воспроизвести без того куража, совсем особого настроя, которым славились такие посиделки.

Дело было летом, поехали компанией за город. И, как водится, начали рыбалку со стопоря. Под вторую или третью заспорили о том, на какую наживку лучше берет сом: на лягушку или тухлятинку. В спор вмешался третий, заявив, что ничего эти двое в рыбалке не смыслят, лучше всего сом берет на жареного воробья. Доказать свою правоту он взялся тотчас, благо ружьецо было с собой. Вскоре общипанная тушка воробья уже коптилась над костерком.

Дело шло к ночи, и спорщик нанизал наживку уже в потемках. Раскрутил снасть, забросил ее в реку, а леску нанизал на сторожок с колокольчиком.

Едва забрезжил рассвет, как всех разбудил трезвон. Хозяин снасти выскочил из палатки в одних трусах и лихорадочно стал выбирать закидушку из воды. Леса рвалась из рук и ходила ходуном, чувствовалось, что на том конце ее упорствует серьезная рыба.

Кое-как одолел он упрямицу. Она вывалилась на берег, встряхнулась, обдав обалдевшего рыбака каскадом брызг, и укоризненно... гавкнула.

Под хохот честной компании выяснилось, что накануне рыбак малость переусердствовал, закинул впотьмах наживку на тот берег реки...

Году в восьмидесятом в наш отдел очерка и публицистики стали приходить любопытные путевые заметки из Новгорода. Автор их Марк Костров довольно живо описывал свои встречи со старожилами Рдейского края, затерявшегося на стыке трех областей: Новгородской, Псковской и Калининской. Помнится, у дома старого пасечника автора поразила груда сваленных в кучу разбитых телевизоров. Хозяин не стал утаивать, как образовалась такая свалка.

— Живу один, люблю смотреть кино по вечерам. Но иногда зафитилят такое, что душа перевернется. Сдерну со стенка ружье, дуплетом по экрану — жах! — и ваших нету. Только куплю новый «ящик», а они опять какую-нибудь хреновину подкинут...

Занятные истории рассказывал автор, но не «ложились» они в традиционные рубрики журнала. Так я и отвечал автору. А однажды он заявился в редакцию собственной персоной: коренастый, обожженный ветрами до цвета печеной картофелины с толстым портфелем в руке.

После короткого знакомства приезжий извлек на божий свет плоскую коробочку с яркими блеснами и мормышками, от которых запестрело в глазах. Как оказалось у автора — редкое хобби: он любит выдумывать и изготовлять разнообразную снасть из эпоксидной смолы. Образцы своего творчества он тотчас раздал всем желающим, а сверх того, в подтверждение уловистости этой снасти, вручил мне пачку фотографий известных писателей, побывавших вместе с ним на рыбалке.

Все они были моими знакомыми по встречам в разные годы на Сахалине, в Хабаровске, в Москве, потому и сохранил я эти фотографии. Судя по документальным свидетельствам, и впрямь уловистые блесны да мормышки делал когда-то Марк Костров.

А недавно в сборнике «Мир Паустовского» (избранные страницы одноименного журнала) я встретил воспоминания о «писательской рыбалке» и самого Марка Кострова. Самым впечатляющим из рассказа о том, как сопровождал он в заповедные места на Ловати Юрия Казакова был вот этот эпизод:

«...Уха из уклеек была синюшная, одни косточки. Щуку бы поймать», — расплевался-размечтался над тарелкой Юрий Павлович Казаков.

В непогоду с превеликим трудом было поймано три живца. Один из них — язь почти на полкило, и я долго думал: варить ли из него уху или насадить на капкан. Теперь они запрещены, а тогда разрешались. Поставил капканы у кромки Матренина омута, просидел еще с полчаса с удочкой, а Юра, мучаясь, каждый раз с насадкой, ловил с берега.

И вдруг (я сидел на байдарке спиной к расставленным шестам) Юра стал показывать пальцем, заикаясь, бормотать: «Старичок, старичок!» Пока я по его указке разворачивался, раздался грохот, лязг металла...

Юра потом рассказывал: он только насадил муху, протер очки и надел их, как вдруг в десяти метрах от нашего язя, который на поводке гулял почти поверху, вода вспучилась горбом, понеслась прямо на живца.

Я, уже только повернувшись, увидел, как вылетела из воды огромнейшая щука, взлетела выше шеста и, стоя вертикально в воздухе, яростно замолотила хвостом, затрясла мордой с вцепившимся в нее мертвой хваткой блестящим капканом.

Самая большая щука, виденная мной в жизни. Потом со страшным всплеском упала в реку и, словно цепная овчарка (поводок был наглухо привязан к верхушке шеста), заметалась по Ловати. Разгонялась на каких-то трех метрах, вылетала по касательной, и снова разгонялась, и снова вылетала, только что не рычала, не лаяла на нас.

«Давай, давай, давай!» — орал, бегая по берегу Казаков. Куда и боль в ноге девалась, и заикание. Я лихорадочно выдернув из ила грузы, на которых стоял, погнал лодку к шесту. Но тут щука, сделав какой-то титанический, с вывертом прыжок, сорвалась.

Какая же это была силища, если жилка к капкану, сплетенная в косичку, то есть имеющая шестидесятикилограммовый запас прочности, была не просто разорвана, растянута до малюсеньких волосков...

Юра, безнадежно махнув рукой, еще более голодный и злой, с трудом ковыляя, побрел в гору.

Юрий Леонов